АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ
ПРИСВОЕНИЕ
У западных антиглобалистов теперь модно издавать альтернативные версии самых массовых газет (эта участь постигла Ди Цайт и Нью Йорк Таймс), полностью присвоив их дизайн, рубрикацию, шрифты. «Другие» Цайт и Таймс попадают к людям в почтовый ящик как бы из параллельной реальности, в которой сбылись антиглобалистские мечты. Нечто подобное делали мы (www.anarh.ru) почти десять лет назад. Раздавали на пивном рок-фестивале листовки с символикой устроителей и подрывным текстом: «Анархизм - это каникулы на всю жизнь!» (дело было летом), дальше шли цитаты из Маркузе, призывы к неповиновению, бойкоту армейского призыва, реклама не рыночных безвластных отношений и веселая критика семьи. Студенты делали из наших листовок шапочки, охрана быстро оттеснила нас подальше от ворот, а более бдительные наши товарищи даже критиковали нас за то, что мы делаем лишнюю рекламу фестивалю и его пивным королям. Не знаю, кто прав и был ли эффект у этой акции, но от неё осталось внутри ощущение, что присвоение «не нашего» пространства это то, с чего начинается революция, её репетиция в миниатюре. Присвоение это правильное самовоспитание Left Identity и расширение альтернативного пространства.
Первые и простейшие опыты присвоения, конечно, речевые или просто мыслительные. Приятель - компьютерщик, давно уехавший из страны, хвастается в письме, что участвовал в разработке игры, за основу которой взята «Божественная комедия» Данте. Как могут быть присвоены образы этой книги? Данте с жалостью и презрением описывает «ничтожных» т.е. молчаливое большинство ничем особенным не провинившихся людей. У ворот ада от знамени к знамени их гоняют тучи кровососущих насекомых. Их вина в том, что в земном бытии они ничего не выбрали и ничему долго не следовали, не употребили волю, данную им свыше. Т.е. поэт призывает к социальной ангажированности прямо таки с большевистской страстью. Или вот позитив. Чем принципиально отличается у Данте чистилище от ада? В аду правит частная конкуренция, каждый страдает сам, никому не сопереживает и нередко мучает другого грешника в надежде ослабить свою боль. В чистилище же правит моральная солидарность всех как залог спасения каждого. Каждый радуется успехам соседа на пути очищения его благородной адамической природы и потому в чистилище, в отличие от ада, есть развитие -- попадание в мир божественного блаженства.
В конце 60-ых «уайзермены» и другие товарищи рыжей бестии Бернадит Дорн в США стали поднимать вверх на своих сходках, не два (как у хиппи), а три пальца, изображая вилы, а точнее, присвоив себе вилки, которые вонзали духовные чада Чарли Мэнсона в гламурные тела голливудских кинозвезд и их гостей. Эта трехпалая «вилка» напоминала всем модным, успешным, и особенно, спекулирующим на молодежном бунте, людям о возможном возмездии и о приходе этого самого бунта к ним домой. Не то, чтобы Дорн сотоварищи поклонялись Мэнсону, который вообще то был тем ещё шизоидом и расистом, но присвоение «вилки», как собственное приветствие и опознавательный жест, помогло левакам как отделить себя от хиппи, с их «викторией», так и противопоставить себя истеблишменту и буржуазной богеме. О «вилках», которые вонзали в звезд духовные дети Мэнсона, знали тогда в Америке все, кто читал газеты и эта подробность особенно пугала: ну, ладно бы убивали ножами, как обычные преступники… В вилках был намёк на классовый каннибализм и это ужасало обывателя, который и был главной мишенью новых левых. Гораздо позже возникло объяснение, что три поднятых вверх пальца это просто цифра «3», третий тип сознания по Маркузе (постиндустриальный и посткапиталистический) в отличие от второго, индустриально-буржуазного и первого, аграрно-авторитарного. Но это путанное заумное объяснение «вилок» -- попытка реабилитировать леваков, задним числом записать их в пацифисты и, вообще, признание того, что чаемой революции так и не случилось.
Моя бывшая сокурсница по институту пишет детективы для быстрого чтения и забывания, да и сама читает только их, чтобы быть в курсе всех новшеств жанра. Как можно присвоить детективную тему? Там, где действует государственный выяснитель истины (Каменская), мы имеем дело с утопией официальной власти. Но в такую утопию массовый читатель верит слабо, он верно чувствует, что одними «хорошими следователями», без изменения системы, нельзя сделать её полезной обществу. Поэтому гораздо чаще перед нами частный, независимый гений (Холмс, Фандорин, Мисс Марпл), свободный предприниматель сыска и приватизатор правосудия, нередко отчисленный из органов за излишнюю принципиальность и непримиримость, и всё же именно с его помощью система побеждает демонов криминала. Детектив почти никогда не касается основ системы и её внутренней механики, создающей причины большинства преступлений. Это, понимали, кстати, советские режиссеры, экранизируя каких-нибудь «Черных Дроздов» они любили в финале показать зрителю, что конкретное зло наказано, но его корни отнюдь не вырваны. В классическом английском детективе мы имеем дело с тщетностью аналитического ума. В американском - с тщетностью прямого действия. И то и другое бессильно там, где частная собственность создает возможность для бесконечного дележа. В новом сериале про Декстера, который так нравится моей сокурснице, эта неустранимость причины преступления видна явно - очаровательный маньяк, служащий в полиции, сам находит чудовищ и разбирается с ними по-своему. Агент системы является и преступником и возмездием одновременно и из этого круга нет выхода. Но писать нечто подобное для местных читателей сокурсница пока не будет, уверена, её аудитория к такой «диалектике» (сочувствовать преступнику, карающему преступления) не готова.
Закончен сериал о молодости Штирлица. Идеологический противник (давайте называть их настоящими именами) присвоил себе этот образ насколько смог. Ведь кто такой был Штирлиц? Это созданная Юлианом Семеновым модель левого интеллектуала по-советски. Существовал западный стандарт левого умника - часто сидит в кафе, всё понимает про капитализм, но ничего изменить не может, иногда ходит на митинги, но и там его понимают с трудом и в общих чертах, пускается в эксперименты с собственным сознанием, сексуальной жизнью и модернистским искусством, находя в этих играх временную радость. Психически нестабилен, ненадёжен, депрессивен. Не умея разрушить систему, постепенно разрушает себя. Советская модель - преданный делу по-кремлевски понятого коммунизма (Штирлиц вспоминает о Тельмане и «другой Германии»), связанный с антифашистским сопротивлением, холоден, дисциплинирован, собран и способен обмануть весь Третий Рейх. У него нет личной жизни, вся сексуальность сублимируется в умственную проницательность и многоходовые интриги. Он не ищет удовольствий и впечатлений, потому что спасает мир - лишает Гитлера возможности атомной бомбы и срывает подлые переговоры буржуазных политиканов с преступными фашистами. Получилось настолько удачно, что даже наша либеральная интеллигенция в 90-ых пыталась Штирлица присвоить, мол, это кино про нас, таких умных, как мы, внутренние эмигранты, томились и шифровались на службе у советской бюрократии. И вот теперь Штирлица присваивают имперско-белогвардейские силы. В новом сериале осенью перед нами предстанет молодой «ротмистр Исаев», офицер царской армии, который вроде бы шпионит в пользу красных, а может быть и нет, ещё сам не решил, короче, он патриот-державник, которому всё равно на кого работать, лишь бы государство не сыпалось, но основную часть времени он проводит в форме и окружении «белых», и любовных переживаний в жизни «господина офицера» теперь хватает, всё в духе идеологического стиля нынешней бюрократии.
Во времена учебы в литинституте, я был знаком с девушкой, которая упоённо делала свой перевод «Замка» Кафки, и потому ни правая ни левая политика её не интересовали. Как можно присвоить Кафку? «Замок» это роман о том, что буржуазия есть правящий класс, не желающий быть обнаруженным. И потому, чтобы стать анонимной, замаскироваться, классовая власть нуждается в мистической неразгадываемой тайне, средневековой бутафории. Я вообще не уверен, что возможен атеистический, без массовой мистики, капитализм. Никому нельзя попасть в Замок, из которого якобы поступают все первичные и непостижимые приказы и распоряжения, вполне вероятно, что и те, кто приходят с приказами и распоряжениями, не были в Замке, и нагло врут. Не менее вероятно, что и сам Замок не существует, он всего лишь - общая иллюзия, навязанное обманом соглашение в пользу правящих, и потому о Замке так немного известно. Но где тогда принимаются решения и кто источник власти? Иллюзорный Замок скрывает её источник, делает тайну власти не предназначенной для постижения, сверхчеловеческой. Реальная бюрократическая власть отождествляется Кафкой с античным роком и «равной богам судьбой». Конечно, он пытался изобразить креационистский космос с его принципиальной непознаваемостью безымянного бога и необходимостью послушания запретам, смысл которых нам не известен. Но почему писатель, а не читатель, решает, о чем книга? Не буду врать, что переводчица, общаясь со мной, стала левой активисткой, но пару раз я печатал нужные листовки на ксероксе в офисе её родителей и вообще она потеплела к «красным», даже нашла в дневниках Кафки, что политически он сочувствовал анархистам и Кропоткину. Сейчас она живет в Израиле, работает по специальности, голосует за «Аваду», переводит на русский Гидеона Леви и радуется тому, что анархисты создали в Интернете свою версию Википедии, полностью присвоив её внешний вид.
Переводчик Чхартишвили присвоил себе, как псевдоним, фамилию великого русского анархиста отнюдь не в личное пользование. Мелкобуржуазные обыватели, которых он развлекает, получили «размагниченное» имя Б.Акунина в своё пользование и не знают за этим пристойным именем никакого бунтарства, а только благостные детективчики с тошнотворным либеральчиком Фандориным, всё не могущим решить, морально ли служить аморальной власти, и если всё же не морально, то как тогда быть? Неплохим актом присвоения Б.Акунина было бы написать, выложить в сети и издать по-пиратски совсем другой роман от его имени, о том, как Фандорин переходит на сторону подпольных бомбистов и становится их наводчиком. Парадокс присвоения в том, что мы никогда ничего не присваиваем «себе» в карман. В серьезном смысле слова нет никакого отдельного «себя», а есть уникальный отражатель и присваиватель классовых, культурных, природных связей. Т.е. всегда, присваивая нечто, человек передает это в пользование своему типу, классу, корпорации, проекту. Мы всегда агенты чего-то большего, чем мы сами, какими бы отдельными личностями или мирными обывателями мы себя не воображали. И чем лучше мы осознаем, чему и как служим, тем большего мы, как агенты этой силы, добиваемся. Этот текст не о том, что любая тема и событие МОГУТ быть присвоены антикапиталистами устно, письменно и визуально. Это понятно и без меня. Этот текст о том, что любая волнующая кого-то тема, любое пятно и звук ДОЛЖНЫ быть присвоены нами в интересах революции. Не научившись этого делать весело и легко, мы не дождемся изменения истории в нужную нам сторону.
Субъективно навык присвоения делает людей более экспансивными. Учит включать в свою деятельность любые, самые неожиданные, элементы. Блокирует столь развитый у жертв комплекс постоянного сужения сознания и монотонного проговаривания своих и чужих несчастий. Лечит от перманентного напоминания себе и всем о том, как несправедлива судьба и власть к говорящему и ему подобным, тем, за кого он представительствует.
Объективно опыт присвоения расширяет нашу территорию, сферу обсуждаемого, запускает полезные медиа-вирусы в массовое и элитарное сознание. Марксист (или шире «левый») наконец-то становится в глазах общества человеком, которому есть дело до всего.
Издавна у левых принято разоблачать ложь и цинизм агентов системы, но разоблачения не всегда результативны. Ложь и цинизм давно не прячутся, но выставляются напоказ, они узаконены массовым сознанием, как перспективные стратегии успеха, и потому разоблачать их становится бессмысленно. Известного человека подчас уважают просто за то, что это он сумел использовать всех нас, а не мы его («Скачай в телефон этот рингтон, чтобы Павел Воля заработал миллион!»). Власть порой авторитетна просто потому, что ей, а не кому-то ещё, принадлежит печать с гербом, ядерная кнопка и телевизор, чтобы этот телевизор нам ни показывал. Разоблачения вызывают зависть у одних («ну почему не я, а кто-то, так ловко всё это сделал?») и бессильное равнодушие у других («да по-другому и не бывает, нельзя никому верить!»). Присвоение, а не разоблачение, может стать сегодня более творческой и результативной стратегией антикапиталистов.
«Для меня моя семья - единственные люди, которым я готов доверять и для которых я готов быть полезным без всяких для себя выгод» -- признается знакомый издатель в кафе на книжном фестивале. Социологи подтверждают типичность такой установки для нашего общества, но не для других стран, где уровень доверия и солидарности людей гораздо выше маленького семейного космоса. Как это может быть присвоено? Обычно в семье нет коммерческих отношений или они стремятся к минимуму (общая собственность, взаимопомощь). Большинство семей скорее организованы по Кропоткину, чем по Адаму Смиту. Конечно, капитализм проникает внутрь и этих молекул общества -- выросшие дети начинают делить квартиру, есть авторитаризм старших и эгоизм младших, и всё же внутри большинства семей установлен свой микросоциализм, иначе семьям просто незачем было бы существовать, как «первичным молекулам», смягчающим воздействие рынка на личность. Задача - распространить такую модель отношений на более широкий, чем семья, круг людей. Создать социальную сеть, отношения внутри которой были бы столь же некоммерческими, как в семье. Пару раз в жизни я видел такие общины, где все близко знакомы (обязательное условие), нет формальной иерархии (не путать с естественным авторитетом), каждый участвует в делах насколько хочет и получает столько заботы, сколько другие готовы ему дать. Единственное реальное наказание -- изгнание в «большой мир» или угроза такого изгнания.
Но вместо расширения отношений «семейного» типа сейчас происходит нечто обратное - проникновение рыночных принципов во внутрисемейные отношения. Ребенок не есть рентабельное вложение сил/времени/денег, и осознание этого -- одна из причин снижения рождаемости при «развитом капитализме».
В 20-ых годах «вульгарные марксисты» (как назвали их позже, после окончательной победы сталинской культурной политики) дерзко присвоили себе саму идею возникновения живописной перспективы у Леонардо и других мастеров ренессанса. Дело, оказывается, вовсе не в том, что вырос интерес к личному восприятию человеком пространства вместо средневекового требования изображать мир «символически» и с божественной точки зрения. Перспективу начали изображать потому, что в обществе гораздо большую роль стала играть буржуазия и её тип сознания. А для буржуазного сознания главное - приобретать, а не просто служить или устойчиво владеть одним и тем же. Чтобы всё время приобретать новое, нужно видеть и показывать другим, что далеко (затруднительно для немедленного приобретения), а что близко (может быть быстро приобретено), что какого размера и на каком именно расстоянии от потенциального приобретателя находится и т.п. Эта купеческая и потребительская оптика и реализовалась «новыми гениями» в пространственной перспективе на холсте. Да, схематично, и даже анекдотично. Проявление у художников перспективы означало много чего, кроме желания поднимающейся буржуазии обладать пространством и всеми вещами в нём. Но на тот момент (середина 20-ых годов, противостояние свойственной для НЭПа реабилитации всего «старинного» и «красивого») такое присвоение оказалось очень полезно для культурной революции, происходившей в СССР.
Знакомые панки, живущие небольшой коммуной в Подмосковье, собираются 7-ого ноября присвоить себе право устанавливать памятники на бульварах и площадях. Режут свои контр-памятники из паралона, потом красят их в любой, нравящийся цвет: «мрамор», «бронза», «базальт». Весело обсуждают, что будет, если в праздничный день на глазах фланеров и прессы в центре Москвы группа граждан самочинно откроет самодельный памятник Мао, Субкоманданте Маркосу, Егору Летову или Джо Страммеру из «Клэш». С паралоновым памятником в руках легче убегать от милиции, да и новый сделать в случае акта государственного вандализма - дело нескольких часов.
Пару лет назад в Белоруссии сняли национальную средневековую сагу про княгиню Слуцкую, защитившую свою землю (да и всю Европу, чего уж скромничать) от наступавших татар. В минском контркультурном коллективе «Новинки» немедленно решили присвоить это уникальное в своем роде кино и переозвучили весь фильм очень забавными издевательскими репликами. Чтобы понять все тонкости этой актуальной переозвучки, нужно, конечно, быть весьма политизированным белорусом и это несколько ограничило аудиторию такой акции присвоения, но всё равно смотреть смешно, (не сравнишь с «гоблинским переводом»), и вызывает сильное желание так же обойтись с каким-нибудь отечественным лидером кассовых сборов.
Моя интеллигентная родственница, из верных слушательниц «Эха Москвы», после того, как рухнули её последние надежды на «поворот страны в нормальную сторону», перестала интересоваться, как Ходорковским, так и Явлинским. Теперь её интересует только высоко духовное искусство, особенно, авторское кино, высшим достижением которого она до сих пор считает (возраст есть возраст!) «шедевры» Андрея Тарковского. Её любимый фильм - «Ностальгия» и поэтому она так любит ездить в Италию. Как можно присвоить Тарковского? Первый раз слово «Ностальгия» в одноименном кино звучит в рассказе о служанке, которая подожгла особняк своих господ, потому что очень хотела вернуться домой («страдала ностальгией») и больше не могла служить своим прежним хозяевам. Наверное, она не была прикована к особняку цепями, но некие невидимые цепи (экономическая необходимость, семейные обязательства или инертное сознание) всё же не отпускали её и служанка рассудила радикально и наивно: не станет особняка, не понадобятся и слуги. Не думаю, что эту историю вставил в сценарий сам Тарковский, больше похоже на второго сценариста Тонино Гуэрру, итальянца левых взглядов. Но так или иначе, именно она позволяет нам понять «ностальгию» фильма, да и вообще любую мистическую тоску души по иному забытому миру понять как превращенную форму социального недовольства и не осознанную тягу к другим, не отчужденным, человеческим отношениям. Чтобы понять Платона с его «припоминанием истин», нужен Маркс с его «экспроприацией экспроприаторов». Чтобы излечить «ностальгию» внутри людей, нам понадобится раскрыть механику отчуждения в обществе и изобрести другие отношения, в которых люди не боялись бы смерти, потому что видели бы в своей жизни достаточно смысла.
От мыслей и слов присвоение должно перейти к действиям. В последние двадцать лет мы наблюдали, как противник переименовывает улицы и меняет имена площадей. Не настало ли время вернуть на место некоторые из них? Или дать городскому пространству совершенно новые имена, те, что нас больше устраивают. Неужели мы всерьез думаем, что такое может делать только власть, потому что её кто-то там уполномочил и она кого-то там представляет? Мы знаем, кого она представляет и кем уполномочена, и именно потому не будем спрашивать у неё разрешения. Вам не кажется, что в вашем городе не хватает проспекта Троцкого или станции метро им. Нестора Махно? Сколько времени, денег, краски, цветного скотча уйдет на изготовление уличного указателя, таблички, большого стикера? Будет ли подобное «присвоение названий» и реакция на него городских властей хорошим поводом для прессы поговорить об идеологическом смысле адресов и взять у «присвоителей» анонимные интервью?
Как известно, чтобы стать ближе к истине, нужно обобщать то, что видишь. А чтобы стать ближе к справедливости, нужно обобществлять то, что видишь. И если это пока затруднительно в области экономики, стоит потренироваться в других, не столь строго охраняемых, областях. Присвоение в пользу революции - один из первых шагов этого пути, такой опыт нельзя пропустить или оставить другим. С него, от мыслей и образов к словам, от слов ко все более конкретным действиям, начинается то присвоение мира и жизни, которое и зовется революцией - окончательным присвоением всех средств производства и способов связи, включая «вокзалы-мосты-телеграф-телефон». Каждая удачная акция присвоения это маленький опыт и залог того, что весь мир однажды будет присвоен человечеством.
