ПРУДОН
(из книги "АНАРХИЯ NON-STOP")
Мое имя Жозеф Прудон. Я пытался отнять у капитала его солдат. Несколько раз в жизни. Они могли бы не сбиваться в партии, потому что у них пока нет никаких интересов, кроме тех, что стоят на них, как клейма невольничьего рынка. Они могли бы не продаваться, не голосовать, не слушать тех, кто хочет разделить с ними первородный грех. Грех отчуждения. Им не понадобился бы вождь — достаточно коллективной, передаваемой из уст в уста проповеди неповиновения. Проповедь объединила бы созвездие малых групп, договорившихся внутри себя о намерениях. Без регистрации, официальных изданий, членства, церемониала вступления и других атрибутов рабства, подальше от журналистов. Тысячи людей с развязанными руками. Тысячи не согласных жить и умирать ради денег. Тысячи, отказавшиеся от собственности, воспринимающие все, что оказалось в их руках, как собственность революции. Понявшие себя как собственность восстания.
Представители Справедливости, имеющие в результате ни в коем случае не больше, а порой даже и меньше, чем остальные. «Досрочно освобожденные» — Ticket of Leave — первыми отказавшиеся. Они поднимают вверх, над головой, свое нехитрое оружие. Они хотят, чтобы небо благословило их оружие. Оружие, которое больше не продается. Оружие, которое казнит их, если они перестанут принадлежать восстанию.
Отказаться от идеи собственности так же невозможно, но так же необходимо, как отречься от своей тени. Тень напоминает о грехе. Первая собственность, доставшаяся смертному, — откусанный плод в нарушившей божье слово руке Адама.
Уже первое поколение их детей, наученное наставниками-ветеранами в фаланстерах, умело бы мыслить нуждами коллектива и действовать от его имени, ибо только коллектив был бы для них семьей. Семьей, наделенной волей, правом и сознанием прежде, чем любой из них. Семьей, над которой есть благословение, недоступное ни одному из них по отдельности. Вы скажете, такое невозможно, вы такого не видели? Но можете ли вы видеть живопись, созданную детьми, ничего не знающими о тени?
Приписываемая мне критика эксплуатации, основанной на частной собственности на средства производства, исходит не из наличия, но из недостаточности такой эксплуатации. В античном патриотизме афинского типа, который я исповедую, общество, а не собственник присваивает основной продукт и жизнь самого производителя, а не прибавочный продукт и некоторое время производителя.
Сошедшись с Марксом на том, что всякий собственник есть либо вор, либо наследник вора, мы спорили, что вперед исчезает — капитал после отказа людей красть или кража после отказа от капитала? Его ответ вел к международным интригам «Товарищества Рабочих», озабоченного целью экспроприировать экспроприаторов. Мой — к тактике мютюэлизма, от французского «мютюэль» — взаимность. Некоторых деятелей этого направления, таких, как Тэккер и другие американские синдикалисты из «Рабочей Взаимопомощи», власть могла остановить, только физически уничтожив или продырявив им колени, чтобы они никогда уже не встали во весь свой устрашающий рост. Для меня такое «признание» властью — лучший комплимент.
Утопия дана нам не как историческая перспектива, но и не как навсегда канувший золотой век. Утопия — параллельная, альтернативная действительность; чтобы оказаться в этой параллельной действительности, необходимо личное, бескорыстное революционное усилие.
Мор располагает Утопию не в прошлом, но и не в будущем, а в труднодосягаемом пространстве, куда ведет только подвиг. Пророки всегда говорят о другом, о том, что рядом, но не так-то легко укусить (оно само кусается), в отличие от предсказателей, угадывающих здешнее, наше. Правда анархистов, требующих «здесь и сейчас», восходит не к предсказаниям о будущем, но к пророчествам об Ином, их «здесь и сейчас» следует понимать не как просьбу, но как свидетельство.
Я существую там, в качественно лучшей действительности Утопии, но я существую и здесь, в качественно худшей капиталистической реальности. Здесь веду свою личную войну, войну за идеал, но я веду здесь эту войну только потому, что я существую там, и догадываюсь об этом только благодаря тому, что я веду здесь личное сражение за идеал. «Я» либо присутствует в двух этих взаимообусловленных состояниях, либо его нет вовсе. «Я» — это нечто, существующее только в двух, но никогда — в одном, положении. Эти два местонахождения «Я» параллельны, меж ними нет иерархии. Такое учение и называется «мютюэлизмом».
Те, кто не удосужился расшифровать свою природу, остаются всего-навсего условно живыми инструментами чужой борьбы, эриниями и хором в спектакле чужого освобождения.
Когда «Я» умирает, то умирают двое, еще точнее, они меняются местами, и все начинается опять. Для здешнего «Я» это можно назвать возвращением в Эдем. Для тамошнего — падением в Ад. Так я объяснял смысл обещания рая и геенны в своей ненаписанной работе «Взаимность и Смерть». На вопрос о загробной жизни нельзя ответить «да» или «нет». Смерть — это акт обмена мест между двумя лицами «Я», поэтому смерть противоположна одиночеству, смерть — рукопожатие двоих, прямая, пересекающая и соединяющая параллели под прямым углом, знак ф . Свобода (торговли, искусств и прочая) признает в момент революции первенство Справедливости и ее представителей. До революции Справедливость и ее люди стоят поперек горла Свободы, потому что эта Свобода несправедлива, недоступна всем.
Народ есть политическое тело коллективной личности, находящейся здесь. Парламентаризм, поддерживаемый групповым эгоизмом, враждебен народу и предает революцию, т.е. попытку оказаться там. Народ действует, думает и желает как один большой человек, если это трудящийся народ, в организме которого истреблены патологические бациллы буржуазности, сонная малярия метафизического бесчувствия, ведущая нацию к самоубийству и растворению в общем море «мировых эксплуатируемых». Роспуск парламента всегда оправдан как сигнал к ритуальному политическому насилию. Как шанс Справедливости.
Принцип удовольствия выборов голосует против принципа их реальности. Выборы превращают предпочтение (удовольствие) в причастность (реальность), причем предпочтение «х» в причастность к «у», где «х» и «у» больше не имеют никакого общего качества. Выборы реализуют только одно право — право расстаться с самим собой. Избирательная пропаганда работает по принципу «мы — это вы», что означает для проголосовавших «вы больше не вы».
«Безответственность, солипсизм, нарциссизм, анархизм» — ругали меня представители всех партий. Они не хотели признать главным ресурсом социальной машины отчуждение, а процедуру выборов — самой очевидной формой обнаружения этого отчуждения. Они не захотели заметить на себе кандалов конституционного благочестия, им сладка тяжесть цепей, и они продолжают бренчать веригами, радуя слух следующих поколений.
Принцип выборов обращается к институту интеллектуальной собственности, а интеллектуальная собственность это прежде всего претензия распоряжаться чужим сознанием. Обладание программой, эксклюзивным рецептом, решением социального вопроса, отличающим кандидата от его конкурентов, подтверждает право избранного организовывать жизнь как голосовавших, так и неголосовавших по универсальному, известному только ему рецепту.
Узурпаторы интеллектуального капитала. У них нет красных пиджаков и золотых цепей на руках, как у их классовых братьев из анекдотов, разве что позолоченная оправа дорогих очков на носу. Они движутся плавно, почти безмятежно, в утробах своих четырехколесных блестящих гробов с затемненными стеклами. Чудовища в человеческом облике, благоухая, потея, чувствуя странную, садистскую жалость к самим себе, они делают знак шоферу, чтобы он поворачивал (если это Москва) на Охотный ряд, к парламенту, где можно снять проститутку. Они охотятся на людей. Они жалеют, что шофер пока еще не электронный, а живой. По их лицам скользят тени и свет реклам большого обреченного города. Восковые муляжи в шикарных машинах, господа чужих мозгов, купившие этот товар не так уж дорого, продавцы и менялы ноу-хау и модных технологий, достойные того, чтобы сгореть в гудящей от гнева раскаленной печи истории. Рано или поздно ваше авто вас доставит туда и тогда, впервые ваши рабы окажутся счастливее вас.
Восстание есть нечто по характеру обратное, а отнюдь не компенсирующее выборную процедуру. Принцип удовольствия в любом восстании ущемляется во имя вторжения в социальную жизнь реальности. Появление новых хозяев, предъявляющих авторские права на революцию, — главная угроза для побеждающего восстания. С опасностью бюрократизации победы может справиться только община — это самодержавное существо. Но не община, бессознательно перенесенная в город вместе с деревенским невежеством, аграрный рудимент, больше подходящий для создания мафии. Победу восстания обеспечивает новая община, признанная всеми ее членами как необходимость, объединившая людей, ранее не связанных друг с другом, людей с разным классовым и культурным прошлым, объединившая их усилием, совершенным каждым для того, чтобы прийти в общину, объединившая их желанием шага из протеста в сопротивление.
Гладиатором звал меня Герцен, но это имя требует уточнения. Гладиатор — древний актер, а театр — воспитатель проституции, я занял эту мысль у Цицерона. Проституцией является, например, церковь, но не вера. Проституции заранее известна игра, но не сама роль. Гладиатор рано или поздно гибнет и тогда перестает быть актером, совпадает с ролью. Любое восстание первыми выигрывают погибшие, причем с обеих сторон, поэтому церковь посвящена жизни, а вера — смерти.
Я собирал свою биографию как прокламацию, убеждавшую в достоинстве избранной цели прежде всего меня, а потом уже — остальных. Я служил наборщиком, позже — корректором, наконец, редактором собственной судьбы, которую я истолковывал как запечатленный народный голос, требующий грамотной правки. На суде я мог бы рассказать по-гречески, по-еврейски или на латыни, но я предпочитал не отвечать на их вопросы обвинения-защиты. Меня обвиняли те, кого я жалел, и защищали те, кого я ненавидел, это легко читается из моих книг, главными из которых были: «Система экономических противоречий и философия нищеты», «Общая идея революции в XIX веке», «Справедливость церкви и справедливость революции», «О политических перспективах производящих классов». Извиняюсь за долгий список. В результате я сидел на цепи в каменной комнате, как дрессированный зверь, и заработал несколько заочных смертных казней в странах, считавших себя «ведущими». Впрочем, больше мне досаждал полученный в тюрьме ревматизм. Вместе с моим другом Пьером Леру мы начали «Народный банк», пытаясь ввести де-факто альтернативную государственной рабочую валюту. Погром и запрет этого предприятия заставили меня понять, что решения провидения нельзя оспаривать, а против бога нельзя рассуждать. Капитал не может быть средством отмены капитала.
Как завещал таким, как я, Платон, принципы — душа истории. Всякая вещь, а тем более ее отсутствие, имеет внутри свой, нераскрытый до поры закон. Например, деньги в ситуации банкократии несут в себе принцип относительности всякого качества, тогда как прежде, в героические времена, принято было верить, что деньги как раз качество и подтверждают. Тогда жрецы оставляли на них свои клейма.
Ради принципов рушатся и рождаются цивилизации. Ничто не происходит, не выражая какой-либо идеи.
Сегодня собаки города В загрызли на улице человека. Возможно, у него тоже жила когда-то псина, но он ее прогнал, как и многие в этом городе, после того как перестали платить за труд и домашний запас еды кончился. Изгнанные собаки собирались на свалках в группы и вечером (город не освещался, экономили свет) выходили на улицы, чтобы отобрать у прохожего сумку. Сегодня они перешли черту, убив одного из своих бывших хозяев. Милиция обещала начать повсеместный отстрел. Удивлялся ли погибший? Думал ли он: пес меня ест! Или просто панически силился вырваться из кольца одичавших четвероногих друзей? Понимает ли он теперь идею, которую выражали голодные собаки?
Жителям В, похоже, не остается ничего, кроме как последовать примеру своих животных, т.е. разделиться на группы, стать внимательнее и смелее и, несмотря на отстрел, напасть на тех, «к кому судьба не была так строга». Лишивший собак мяса сам становится мясом для собак.
Политика детерминирована экономикой, но экономика, в свою очередь, продиктована из сферы идей, выраженных в религиозной практике. Бог создал крестьян, ремесленников, солдат, священников, сделав их в чем-то похожими на него, но ростовщиков, видимо, создал Сатана, недаром самая знаменитая коммерческая операция в истории — это случай с иудиным серебром. Начав с требования ограничить власть финансовых монополий, вы неизбежно приближаетесь к отрицанию ростовщичества и вслед за этим — к отмене всякой частной собственности.
Высшая на лестнице идей — Справедливость. Евангелие рассказывает, как Бог сам стал слугой Справедливости. Народ, обрекающий себя на рабское состояние, достоин подобной доли до тех пор, пока не выберет активное сопротивление, т.е. пока не докажет, что рабский путь для него отнюдь не единственный. Любые институции существуют постольку, поскольку хотя бы отчасти соответствуют идеалу, растворенному в народе. Когда такое соответствие окончательно исчезает, люди восстанавливают его силой, происходит восстание. Общественный договор перестает быть хоть сколько-нибудь справедливым, потому что перестает быть осознанным, соглашение воспроизводится в вещах, в лексике, в модных сюжетах, но не в виде прямых высказываний.
Социальное развитие, т.е. бесконечное уточнение договора между живыми, не совпадает с технологическим прогрессом, совершенствующим вещи и прежде всего — вещи убивающие. Поэтому страны, называющиеся «передовыми», не стоит считать наиболее социально развитыми, они убивают больше всех, предпочитая делать это чужими руками и на чужой территории. Общество, организованное по принципу машины, мультимедийного блока, создает скорее нехватку, нежели изобилие. Прежде всего нехватку естественных традиционных отношений, продиктованных растворенным в нас идеалом.
Я не поддерживал «северян» в американской гражданской войне. Времена, когда войны очищали людей, миновали, и неизвестно, вернутся ли. Однако меня не расстроило и поражение юга. Важна война, а не победа, присяга, а не награда. Северяне-добровольцы были не способны выучить присяги, чтобы погибнуть с ней на устах, они знали только лозунги. Их результат — современная Америка, загон для бешеных собак капитализма и кладбище для его священных коров, вскормленных молотыми костями своих рогатокопытных предков.
Если вы все еще живы и за окнами вашей машины бежит обычная двадцатичетырехчасовая хроника, значит, есть нечто, чего вы еще не узнали, есть нечто, чего вы до сих пор не успели. Я успел все. Признать поражение и предать идеал — это не одно и то же.