ПИТЕР ЛЭМБОРН УИЛСОН
"БЕЗУМНЫЙ НИЦШЕ"
Турин, 4-е января, 1889
(Питеру Гасту:) Моему маэстро Пиетро,
спой мне новую песню: мир изменился
и небеса полны радости.
-Распятый
Это — одно из последних писем обезумевшего Ницше, написанное после его припадка в Турине, в начале января 1889-го года, но до его окончательного отбытия в молчание. Его письмо к Овербеку (в котором он говорит, что приказал «расстрелять всех антисемитов») подписано «Дионис», а другое к Козиме Вагнер (которую он никогда не переставал любить) — подписано «Дионис и Распятый». Кажется, что скатывание Ницше в безумие приняло форму религиозной мании, в которой он пытался примирить Христа и Диониса друг с другом, став ими обоими. В письме к Буркхардту он говорит: «Я — Бог, нарисовавший сам на себя карикатуру».
Было ли безумие Ницше вызвано сифилисом или невыносимой тяжестью его мысли, последние письма не были бессмысленной болтовнёй. Синтез Диониса и Иисуса представляет путь из конфликта между Дионисом и Аполлоном, впервые исследованным в 1872-ом, в «Рождении трагедии», и доведённого до абсолютного предела в «Антихристе» (1888), который натравливает Диониса на Распятого, а также против разума как против аполлонической функции. Это был необязательно «безумный» Ницше, который верил, что может преодолеть такую дихотомию в форме высшего единства. Он уже придал религиозный смысл философии в «Так говорил Заратустра» (1883-85), очевидное решение проблемы смерти Бога — самому стать Богом. Миф вечного возвращения утверждает что-то из теологического разочарования в контексте «Заратустры», в любом случае, благодаря его статической конфигурации. Он (миф) разрешает стоический / экзистенциалистский кризис, но не проблему воли и становления.
Бродя через нерассортированные заметки в «Воле к власти», можно обнаружить предложение материалистической религии с динамическим потенциалом. Шикарное научное исследование Ницше различия между выживанием и выражением указывает от детерминистского редукционизма на спиритаульный принцип, содержащийся в природе или идентичный с ней (так-сказать) — воля к выражению, к власти, которую Ницше представляет как творчество и желание. Тут тоже обнаруживается попытка Ницше преодолеть отчуждение индивида в обществе через открытие принципа communitas. Даже странные высказывания о смешении рас как о решении проблемы социальной можно рассматривать в этом “религиозном” свете, как в предложение решительного сотворения самопреодолевающего человечества (Сверхчеловек) посредством вожделения и синтеза — почти мессианский план.
Дионисийско-христианская coincidentia вполне хороша в историческом и филологическом смысле тоже, как самому Ницше, наверняка, было хорошо известно. Его раннее христианство и обладает чем-то эллинским, то оно пришло из орфейских / дионисийских источников — пусть даже в фундаментальном символе вина, но идентичность между двумя конкурирующими спасителями может быть замечена. Нео-платонистские аспекты такого синтеза едва ли были интересны для Ницше, как мне думается, но символы трансцендентного, экстаза, сверх-разумного и насилия являются общими для обеих традиций, и могли заинтриговать его. Темы бессмертия и смертности могли оказаться менее полезными для его проекта, чем более непосредственные темы «царства этого мира» и энтеогенеза - «рождения Бога внутри».
Если бы не вкладывали так много в последние безумные письма, то могло бы показаться, что пророк смерти Бога почти что слился с божеством, возможно, он был бы даже основателем новой религии. Что же тогда стало с мыслителем, который однажды пообещал построить свой проект на «ничто»? Было бы просто сказать, что невозможность такого проекта, в конце концов, довела его до безумия — но в этом случае нам нужно было бы осудить и его исходную точку («ничто») и конечную («религия»). Такое суждение привело бы нас к утверждению, что Ницше всегда был безумцем. Нам нужно перепроверить другие гипотезы.
Ницше положительно высказывался об исламе, интерпретируя его (и отчасти интерпретируя неверно) согласно традиции вольнодумцев как некое героическое анти-христианство. Хотя о критиковал иудаизм как источник христианства, он щедро нахваливал его очевидные «языческие» элементы — отчасти, чтобы насолить антисемитам, отчасти — совершенно серьёзно. В этом Ницше можно сравнить скорее с ранним деистом Джоном Толэндом, с корнями в еретическом оккультизме (Джордано Бруно), пантеизме, масонском вольнодумстве и антиклерикализме — чем с более поздними рациональными / атеистическими / материалистическими философами. Толэнд тоже симпатизировал исламу и иудаизму (и языческим друидам!). «Заратустра» Ницше на самом деле принадлежит к этой старинной традиции Ренессанса, а не к какому-либо знанию настоящего зороастризма. В любом случае, ясно, что он не был «против религии» в неком вульгарном смысле, его диалектика была куда более сложной.
Его «ничто» являет собой решительный прорыв во вселенную, очищенную от энтелехии. До этого моменты у нас есть метафизика; после него — нет. В некотором смысле, у нас есть физика, в которой выражение берёт главенство над сознанием. Но в ином смысле, ни в коем случае не ясно, что исчезновение энтелехии предполагает исчезновение значения, или что сознание теперь надо рассматривать как «невозможное» (или скорее как эпифеномен материи). Возможно, что выражение жизни самой себя породило значение, или что оно даже может рассматриваться как значение? И можно ли вообразить сознание в гармонии с его неожиданным значением, очищено от Бога (для всяческих практических нужд), но становится тогда само божественным?
Ницше всегда и везде готов нести ужасающую тяжесть нигилизма — ни единожды он не использовал deux ex machina. Как бы то ни было, выстроить проект на «ничто» ещё не означает — закончить «ничем». Сначала он говорит о «необходимых иллюзиях», посредством которых жизнь выражает свою волю к власти. Но его личная трагедия выросла из его личной неспособности принять эти иллюзии (дружба, любовь, сама власть). Его философия требовала анти-пессимистического отношения, «Да жизни» - но он не мог локализовать этого в психологии более, чем в метафизике. Его мысль требовала реальной трансцендентности, а не просто экзистенциального прыжка поступка. Он черпал этот принцип из преодоления и из Вечного Возвращения — подобия абсолюта без энтелехии. В конце концов, мне кажется, он столкнулся с проблемой скептицизма. Дионис к которому он приблизился (и Христос, которого он попрекал) шёл, в конечном итоге, «на два шага впереди него» (как выражаются суфии), он получил опыт трансцендентного уже подразумевавшимся в «Антихристе», в явной форме спиритуального материализма, мистицизм жизни в самовыражении как в мистерии. И неким образом — этого его убило.
В общем, может показаться, что можно преодолеть религию только посредством религии — возможно, чем-то вроде параллельного процесса подавления / возвышения в нео-гегельянсокм смысле термина aufhebung. Этот образ обладает некоей связью с алхимическим термином sublimatio, в котором субстанция исчезает (или преодолена) на одном уровне, чтобы возникнуть на более высшем уровне в иной форме. Насколько эту программу можно обнаружить в последних безумных письмах, то вот она.
Отрицание религии основанное на опыте («ничего») само сольётся с тем, чему противостоит, если Ничто вдруг возникнет как динамическая пустота или Дао, в китайском понимании этого слова. (Как жаль, что Ницше, в отличие от Оскара Уайльда, не читал Чуанг Цзу!) По ту сторону дихотомии духа и материи, представленной западными религиями и философиями, там продолжается нечто, о чём ничего нельзя сказать, нечто, что и не дух и не материя. Сознание в некотором смысле создаёт барьер против позитивного переживания этой динамической пустоты (или «хаоса»), но в ином (парадоксальном) смысле - оно может настроиться на дао и даже вещать с его позиций. В агностической гармонии Диониса и Распятого лежит драматическое переживание такой даоистской диалектики.
С одной стороны, Ницше был первым ницшеанином, первым обратившимся в его религию — тексты писем увековечивают этот момент и подчёркивают его разрушительность. Ницше не удалось пережить своё самое аутентичное (или, в любом случае, финальное) выражение. «Становление Богом» - не совсем то же самое, что и «постижение дао» (а, возможно, и то же, с тех пор как утверждается, что даосы тоже «сошли с ума»). В любом случае, решение Ницше, кажется, поразило его самого. А, возможно, и нет; в конечном итоге, нам не следует фетишизировать его безумие, которое могло быть чисто физиологическим, а не моральным. Возможно, если бы Ницше остался в живых (в форме, отличной от овоща), он бы с этим справился. Но там, где он потерпел поражение — обречены ли мы на успех?
Можно считать, что религия — это просто инфантильная иллюзия, и что человечество её перерастёт, как предрекалось всеми великими материалистами 19-го столетия, включая Ницше. Это эволюционное понимание человеческого сознания, как бы то ни было, можно поставить под вопрос (так же и на ницшеанской основе). И мы могли бы сказать, что «религия» являет собой текучую и возникающую актуальность в сознании, которую нельзя удалить, но, скорее, можно лишь трансформировать. Трансформации неизбежны — но не абсолютно детерминированы в природе. «Воля» играет роль — не причинную, возможно, но «со-творческую». Религия возвращается — но, вероятно, не всегда как та же самая вещь (даже у recurrent circles есть свои спирали становления в их окружностях). С точки зрения истории, религия отказываться уходить. Враждебность к этому процессу может оказаться необоснованной; более эффективной может быть попытка трансформации. Эта попытка предполагала бы определённый радиус идентичности с самим процессом — со времён появления Диониса / Христа в 1889-м году.
Оглядываясь на всё, что мы поняли об истории религий с конца 19-го века, мы могли бы предположить множество таких совпадений, некоторые, возможно, более точные и эффективные, чем у Ницше. В любом случае, нам нужно повременить предлагать культ (всегда опасность, согласно Ницше, который в конечном итоге оказался пророком). Тем не менее, я думаю, что к проекту Ницше можно отнестись серьёзно, несмотря на его появление в самый момент его «распятия». Как теолог Ницше отличился предложением религии, честно основанной на «ничто» - на том самом «ничто», что стало нашим теологическим миром в 19-м и 20-м веке. Материальное дно, так-сказать. Дно без каменей.
В письмах к Буркхардту Ницше подписывался как «Ницше», но говорил как слившийся в божественным: «Что неприемлемо и оскорбляет мою скромность, это то, что в глубине — я являюсь каждым именем в истории... Я с некоторым сомнением думаю, а не так ли, что все, кто входит в царство Божие, так же из Бога и выходят... Дорогой профессор, это строение вы должны увидеть: я абсолютно неопытен в вещах, которые создаю, вы уполномочены на любую критику; я благодарен вам, но не в состоянии пообещать, что отплачу вам. Мы, художники, неисправимы». В этих словах явно резвится Бог (вместе с истерзанным безумцем) — подходящий материал для литургии.
Мы уже представили себе наихудшие результаты культа Диониса / Распятого: возможность, что это он свёл Ницше с ума. По ту сторону сей отдельной пропасти (родственной с «Абиссинией» Римбо) мы можем разглядеть случаи утопических возможностей (всегда думая о том, что принимаем модель Диониса / Распятого как вдохновляющую, а не как догматическую). Возможности теологического Ницше были исследованы некогда очень популярной, ныне забытой Школой Христианской Теологии Мёртвого Бога (God is Dead School of Christian Theology), у которой было много интересных идей, в частности в области этики. Говоря обобщённо, модель Диониса / Распятого как энтеогеническая модель — это религия «без авторитета», радикально антиномическая, нечто, что Толэнд видел в своём Возрождённом Друидстве, вера для свободных. И как в пантеизме Толэнда (он ввёл это слово в английский), эта вера видит в микрокосме и полную эмблему и полную субстанцию макрокосма — имманентность как трансцендентность. Это объясняет язычество Толэнда и Ницше, их склонность к приятию бесконечно рассеянного божественного света, приятия каждого центра как Центра (и в этом символика позднего эллинизма, который разделяли оба мыслителя). Толэнд воображал друида, а Ницше говорил о «первобытном рапсодисте», почти уже предвидя теорию шаманизма как религии без разделения, основанной более на опыте, чем нна авторитете, что-то вроде теологического самовозведения во власть. Шаманизм отчасти основан на энтеогенезисных практиках, использующих священные растения, которые (в комбинации с оценивающим ритуалом) создают эффективный сакраммент или демократию озарения.
Школа Мёртвого Бога выработала логические последствия ситуативного кризиса (смерти Бога) в ситуативной этике. В понятиях суфийской традиции можно было бы говорить об этике, основанной на Воображении, Воле и Риске — скорее, чем на категоричной морали. А где этика, там будет и политика, укоренённая здесь в принципе оценки человеческого становления выше всех принципов статики. Более того, агностическое сознание модели Диониса / Распятого предусматривает его на роль антагониста в истории миллениума — религия как революция. Только в борьбе модель Диониса / Распятого может насытить свою собственную индивидуальную идентичность — насыщение, которое напрямую указывает на социальное (или Гармонию, как это называл Фурье) — для реализации утопических желаний. Короче, Капитал триумфирует над Социальным, как над всеми духовностями, духовность сама обнаруживает себя объединившейся с революцией. Деньги, как окончательная форма статики (ультимативная платоническая материальность) перешли на сцену гностической нумисферики, где 90% всех денег относятся лишь к другим деньгам — материальность является, по сущности, глобальным пузырём. Деньги полностью стали духовными и уже удерживают всею власть в мире — нечто, чего не смог достичь даже Бог. Религия теперь не нужна Капиталу, разве что только как склад образов для извлечения прибыли и потребления. В подобной ситуации «религия», какой мы её видим, может либо капитулировать, либо сопротивляться, третьего пути нет.
Восстание религии может принять форму консервативной революции, и эту опасность нужно рассматривать во всякой фантазии, основанной на ницшеанской теологии. Communitas может внезапно перемениться на экстатическое причастие и прометейский культ (картезианского) Я. Но левые ницшеане всегда существовали, и мне не нужно повторять их аргументы — Ницше сам насмешливо критиковал тех, кто считал, что «по ту сторону добра и зла» означает делать зло. Свобода лежит в двусмысленностях. В Турине, в 1889-ом году Ницше увидел возницу избивающего лошадь, бросился вперёд и обнял жевотное, чтобы защитить его - и потерял сознание. Когда он пришёл в себя, он написал Последние Безумные Письма. Эти абсурдные образы обладают мощной сюрреалистической силой мессианского момента — годясь для пост-миллениумного закопчённого стёклышка или «храма книги». Непрекращающаяся современность Ницше являет его как пророка, святого. А как современные писания Последние Письма Ницше, конечно, должны быть безумны.
NYC, ноябрь 1996
Peter Lamborn Wilson: Crazy Nietzsche в «I Am not a Man, I Am Dynamite! Friedrich Nietzsche and the Anarchist Tradition», John Moore, Editor with Spencer Sunshine, Autonomedia, NY, 2004
Перевод с английского: Буррей Мюкчин
